Когда-то, ещё не будучи христианином, наткнулся я на рассказ (или, вернее сказать, рассказ на меня наткнулся) Г. К. Честертона "Тайна отца Брауна". Вообще-то это сборник рассказов, но меня там впечатлила окантовка. Для тех. кто не читал, не помнит или не осилит - кратко расскажу, в чём там было дело и что зацепило меня. Бывший сыщик (а так же бывший гениальный вор Фламбо, ныне скромный домовладелец и гостеприимный хозяин) принимает у себя гостей - своего друга патера Брауна и американца Чейса. Они у камина говорят о том о сём, в том числе и о преступлениях и их раскрытии - патер Браун, всё-таки))). И патер открывает свою методу раскрытия преступлений - краткая суть - самому мысленно влезть в шкуру преступника, мысленно посмотреть на мир его глазами. Он это иллюстрирует примерами, что и составляет рассказы, вошедшие в книгу. Но вот он закончил и американский гость говорит следующее:
финал рассказа, не слишком много букв... но всё таки
— Если бы тут появился преступник, — улыбнулся Чейс, — то вы, я думаю, проявили бы к нему чрезмерную снисходительность. Вы, вероятно, стали бы ему рассказывать, что вы сами преступник, и объяснили, что ничего нет естественней, чем ограбить своего отца или зарезать мать. Честно говоря, это, по-моему, непрактично. От подобных разговоров ни один преступник никогда не исправится. Все эти теории и гипотезы — пустая болтовня.
Пока мы сидим здесь, в уютном, милом доме мосье Дюрока, и знаем, как мы все добропорядочны, мы можем себе позволить роскошь поболтать о грабителях, убийцах и тайнах их души. Это щекочет нервы. Но те, кому действительно приходится иметь дело с грабителями и убийцами, ведут себя совершенно иначе. Мы сидим в полной безопасности у печки и знаем, что наш дом не горит. Мы знаем, что среди нас нет преступника.

Мосье Дюрок, чье имя только что было упомянуто, медленно поднялся с кресла; его огромная тень, казалось, покрыла все кругом, и сама тьма стала темнее.
— Среди нас есть преступник, — сказал он. — Я — Фламбо, и за мной по сей день охотится полиция двух полушарий.
Американец глядел на него сверкающими остановившимися глазами; он не мог ни пошевельнуться, ни заговорить.
— В том, что я говорю, нет ни мистики, ни метафор, — сказал Фламбо. — Двадцать лет я крал этими самыми руками, двадцать лет я удирал от полиции на этих самых ногах. Вы, надеюсь, согласитесь, что это большой стаж. Вы, надеюсь, согласитесь, что мои судьи и преследователи имели дело с настоящим преступником. Как вы считаете, могу я знать, что они думают о преступлении? Сколько проповедей произносили праведники, сколько почтенных людей обливало меня презрением! Сколько поучительных лекций я выслушал! Сколько раз меня спрашивали, как я мог пасть так низко? Сколько раз мне твердили, что ни один мало-мальски достойный человек не способен опуститься в такие бездны греха! Что вызывала во мне эта болтовня, кроме смеха? Только мой друг сказал мне, что он знает, почему я краду. И с тех пор я больше не крал. Отец Браун поднял руку, словно хотел остановить его. Грэндисон Чейс глубоко, со свистом вздохнул.
— Все, что я вам сказал, правда! — закончил Фламбо. — Теперь вы можете выдать меня полиции.
Воцарилось мертвое молчание; только из высокого темного дома доносился детский смех да в хлеву хрюкали большие серые свиньи. А потом вдруг звенящий обидой голос нарушил тишину. То, что сказал Чейс, могло бы показаться неожиданным всякому, кто незнаком с американской чуткостью и не знает, как близка она к чисто испанскому рыцарству.
— Мосье Дюрок! — сказал Чейс довольно сухо. — Мы с вами, смею надеяться, друзья, и мне очень больно, что вы сочли меня способным на столь грязный поступок. Я пользовался вашим гостеприимством и вниманием вашей семьи. Неужели я могу сделать такую мерзость только потому, что вы по вашей доброй воле посвятили меня в небольшую часть вашей жизни? К тому же вы защищали друга. Ни один джентльмен не предаст другого при таких обстоятельствах. Лучше уж просто стать доносчиком и продавать за деньги человеческую кровь. Неужели вы себе можете представить подобного Иуду?

— Кажется, я могу, — сказал отец Браун...

В общем, это самое - "Кажется, я могу..." было первым шагом. А вторым - и, пожалуй, самым существенным - то, как Честертон любит простых людей и простую, нормальную жизнь. Хоббитскую такую. "... И пятнистые шторы". В общем, именно это признание ценности земных радостей и утверждение, что в раю непременно есть кроссворды, если они нравятся добрым людям - было серьёзным основанием задуматься, а может, христианство - это не совсем то, что пишут в школьных учебниках))). Когнда меня спрашивают, кто меня обратил, если мне лень вдаваться в подробности - я обычно отвечаю - Честертон и катары. Но не о катарах речь))
Забавно-то мне сейчас другое. Оказывается, из того же самого понимания, что "яблонь в цвету - это ошшень поэтишно" - можно не только прийти к диаметрально противоположным выводам, но и, скажем, того же Честертона не любить, как зубную боль. "Как причудливо тасуется колода"...

Только вот мне кажется, что пятнистые шторы, яблони, кроссворды и даже хетты (но не простые, а древние хетты) без вот этого "Кажется, я могу" - древний восточный ударный музыкальный инструмент, или, ежели использовать иной образный ряд - "бесструнная балалайка".