Ну, по-моему (ты книжку почитай, там этой отравы в первых двух томах проанализировано изрядно; правда, выводы какие-то никакущие, а анализ отличный) - это начало возникновения того общества поголовного нарциссизма, в котором мы сейчас имеем пребывать. По крайней мере, часть героев представляет собой воинствующую форму расстройства.

Apraxina, Я почитаю, всяко - но вот "начало возникновения того общества поголовного нарциссизма" - у автора есть какие-то идеи насчёт - с каких фигов оно вдруг возникло?

_ЛАЙТ_, у автора на эту тему 0 идей, к сожалению. Ну или к счастью, потому что все равно она именно в долгосрочном рассмотрении не сильна, у нее конкретные картинки с выставки прекрасны и жизненны, а вот откуда есть пошло...

С другой стороны, а кто знает, на самом деле, откуда ЭТО все пошло. От богатым/красивым/умным/сильным быть стыдно и надо избывать вину, делясь с невинными до воинствующего стремления обесценить и загнать под асфальт все дела и личности тех, на ком едешь...

Apraxina, Мне вот это вот вина\обесценивание кажутся одними из симптомов -а не причиной. Впрочем, у меня тут, как обычно, мало формулировок и много интуитивной чуйки. И вот эта чуйка говорит мне что ситуация чем-то неуловимо похожа на "стеклянный потолок" -на то, что обычно обозначают этим выражением. Ещё анекдот на ум приходит (в любом варианте - я его слышал и про внучку Маркса, и про внучку декабриста) - тот, который - "... А мой дед хотел, чтобы не было бедных". Крутится что-то - а поймать не могу.

Ну вот смотри, кусок из второго тома, довольно знаменательный.

много текста
– Когда вы напрягаетесь до предела, чтобы создать лучшее, вы ожидаете награды или наказания?

Реардэн не ответил.

– По всем известным вам нормам приличия, чести и справедливости вы убеждены, что должны быть награждены за это?

– Да, – тихо ответил Реардэн.

– И если вместо этого вы наказаны – по какому моральному кодексу вы живете?

Реардэн не ответил.

– Общепринято, – сказал Франциско, – что жизнь в человеческом обществе намного легче и безопаснее, чем борьба с природой на необитаемом острове. Что ж, где бы ни был человек, который использует металл, ваш металл облегчил ему жизнь. Но облегчил ли он жизнь вам?

Нет, – тихо произнес Реардэн.

– Осталась ли ваша жизнь такой же, какой была до того, как вы создали свой металл?

– Нет, – ответил Реардэн; слово оборвалось, как будто обрезав последующую мысль.

Неожиданно голос Франциско хлестнул его, как команда:

– Говорите!

– Это сделало жизнь тяжелее, – глухо проговорил Реардэн.

– Когда вы гордились линией Джона Галта, – сказал Франциско размеренным тоном, придававшим его словам безжалостную ясность, – о каком типе людей вы думали? Вы хотели, чтобы линией пользовались люди, равные вам, – гиганты-производители, как Эллис Вайет, те, кому она помогла бы достичь все новых и новых высот?

– Да, – страстно ответил Реардэн.

– Вы хотели, чтобы ею пользовались люди, пусть не равные вам по силе ума, но равные по пробе нравственности, как Эдди Виллерс, которые никогда не смогут изобрести что-то подобное, но будут делать лучшее, что могут, так же, как и вы: усердно трудиться, жить собственными усилиями и, проезжая по вашим рельсам, про себя поблагодарят человека, который дал им больше, чем они могут дать ему?

– Да, – нежно произнес Реардэн.

– Хотели ли вы, чтобы ее использовали скулящие дряни, никогда в жизни не напрягавшиеся, обладающие способностями клерков, но требующие дохода президента компании, шатающиеся от провала к провалу и ожидающие, что вы оплатите их счета? Они приравнивают свои желания к вашему труду, а свои нужды считают выше ваших стремлений, требуют, чтобы вы служили им, чтобы это стало целью вашей жизни. Вы должны служить им, требующим, чтобы ваш талант стал безмолвным, бесправным рабом их бездарности! Они заявляют, что вы рождены для рабства, именно потому, что вы талантливы, в то время как они по праву собственной бездарности рождены управлять, что вы должны только давать, а они только брать, что ваш удел – производить, а их – потреблять, что вам не надо платить – ни материально, ни духовно, ни богатством, ни признанием, ни уважением, ни благодарностью. Они будут ездить по вашей железной дороге и глумиться над вами, кощунствовать, поскольку вам ничего не должны. Не должны даже приподнять при встрече шляпу, купленную на ваши деньги. Вы этого хотели? Вы будете гордиться этой линией?

– Я скорее взорву эту железную дорогу, – побелевшими губами произнес Реардэн.

– Почему же вы не делаете этого, мистер Реардэн? Кто из тех типов людей, которые я описал, пользуется сегодня дорогой, а кто подвергается истреблению?

В долгой тишине слышался отдаленный металлический пульс завода.

– Последним, – нарушил тишину Франциско, – я описал человека, который предъявляет свои права хотя бы на один грош, заработанный трудом другого.

Реардэн не ответил; он смотрел на отражение неоновой надписи в темных окнах вдалеке.

– Вы гордитесь тем, что не устанавливаете пределов своей выносливости, мистер Реардэн, так как думаете, что все делаете правильно. А если это не так? А если вы ставите свою добродетель на службу пороку и допускаете, чтобы она стала орудием для разрушения всего того, что вы любите и уважаете, чем восхищаетесь? Почему вы не защищаете свою систему ценностей в обществе так же, как в своих цехах? Вы, который не допустит и процента примеси в своем металле, – что вы допустили в свой моральный кодекс?

Реардэн сидел не шелохнувшись; слова в его сознании стучали как шаги по тропе, которую он искал; это были слова: согласие жертвы.

– Вы, не покорившийся лишениям и невзгодам, поднявшийся на завоевание природы и обративший ее на службу своему удовольствию и удобству, – чему вы подчинились под давлением людей? Вы, по опыту своей работы знающий, что человек несет наказание только за то,, что поступает неправильно, – готовы терпеть? Всю свою жизнь вы только и слышите, как вас поносят – не за проступки, а за величайшие достоинства. Вас ненавидят не за ваши ошибки, а за ваши достижения. Вас презирают за те качества, которыми вы гордитесь, называют эгоистичным за мужество действовать согласно собственному суждению, за то, что вы один несете ответственность за собственную жизнь. Вас называют высокомерным за независимый ум. Клеймят жестоким за неуступчивую прямоту. Считают врагом общества за дальновидность, которая позволяет вам идти неизведанным путем. Вас называют безжалостным за вашу силу и дисциплину при продвижении к цели. Кричат вслед, что вы жадный, за способность создать богатство. Вы затратили колоссальные силы – а вас называют паразитом.

Вы создали богатство и изобилие там, где не было ничего, кроме пустынных земель и беспомощных умирающих от голода людей, – а вас называют кровожадным бандитом. Вас, сохранившего им жизнь, обзывают эксплуататором. Над вами, самым целомудренным и нравственным человеком, насмехаются и глумятся как над вульгарным материалистом. Почему вы не спросите их: по какому праву? По какому моральному кодексу? По каким нравственным нормам? Нет, вы терпите все и храните молчание. Вы преклоняетесь перед их моральным кодексом и ни разу не защитили свой. Вы знаете, какая нравственность требуется, чтобы сделать один-единственный металлический гвоздь, но позволяете называть себя аморальным. Вы знаете, что человеку требуется строжайшая система ценностей, чтобы иметь дело с природой, но думаете, что такая система не нужна, когда имеешь дело с людьми. Вы предоставили своим врагам смертельное оружие, оружие, о котором не подозревали. Это оружие – их моральный кодекс. Спросите себя, как глубоко вы прониклись этим кодексом. Спросите себя, что дает человеку система моральных ценностей и почему человек не может существовать без нее, что произойдет с ним, если он примет ложные нормы, согласно которым зло есть добро. Сказать вам, что притягивает вас ко мне, даже если вы считаете, что должны проклинать меня? Я раскрыл вам глаза на то, что мир задолжал вам и вы должны требовать от людей, прежде чем иметь дела с ними, доказательство их морального права на ваш труд.

Реардэн резко повернулся и замер. Франциско подался вперед, будто заходя на посадку после опасного полета, его взгляд был тверд, но веки, казалось, дрожали от напряжения.

– Вы повинны в страшном грехе, мистер Реардэн, ваша вина намного сильнее, чем вам говорят, но не в том смысле, в котором они проповедуют. Принимать незаслуженное обвинение – тягчайший грех, а именно это вы и делаете всю свою жизнь. Вы платите, когда вас шантажируют не вашими пороками, а вашей добродетелью. Вы готовы нести груз незаслуженного наказания – и позволяете ему становиться тем тяжелее, чем выше проявляемые вами достоинства. Но ваши достоинства сохранили людям жизнь. Вашим моральным кодексом – тем, по которому вы жили, но который никогда не высказывали, не признавали и не отстаивали, – был закон, сохраняющий человеку жизнь! Если вас наказали за это, какова же сущность тех, кто наказывал? Ваш кодекс был кодексом жизни. Тогда каков их кодекс? Какая система ценностей лежит в его основе? Какова его конечная цель? Вы думаете, что это всего лишь заговор с целью присвоить ваше богатство? Вы, знающий источник богатства, должны знать, что это намного хуже заговора. Вы просили меня определить движущую силу человека. Движущая сила человека – его моральный кодекс. Спросите себя, куда ведет вас их мораль и что она предлагает вам в качестве конечной цели. Убить человека – меньшая подлость, чем внушить ему мысль, будто самоубийство – величайший акт добродетели. Отвратительнее, чем швырнуть человека в печь для жертвоприношений, требовать, чтобы он прыгнул туда по собственной воле, да еще и сам построил эту печь. По их утверждению, вы им нужны, но им нечего предложить вам взамен. По их утверждению, вы должны обеспечивать их, потому что они не смогут выжить без вас. Подумайте, какая непристойность – преподносить свое бессилие и свою нужду в вас в качестве оправдания тех пыток, которым они вас подвергают. Вы принимаете это? Хотите приобрести – ценой своей огромной выносливости, ценой своей агонии – удовлетворение потребностей ваших убийц?

И вот еще:

в продолжение предыдущего
– Гм, по-моему, у вас всех чрезвычайно провинциальное отношение к происходящему, – неожиданно сказал Филипп. – Кажется, никто из вас не понимает более широких социальных аспектов этого дела. Я не согласен с тобой, Лилиан. Почему ты считаешь, что на Генри навешивают гнусное дело, а он не виноват? Я думаю, что он виновен, как никто. Мама, я могу объяснить тебе суть дела. В этом нет ничего необычного, суды битком набиты подобными делами. Бизнесмены пользуются критической ситуацией в государстве, чтобы делать деньги. Они нарушают указы, которые защищают общественное благосостояние, ради собственной наживы. Они – спекулянты, обогащающиеся за счет обмана и лишения бедняков их законной доли в период отчаянного дефицита. Они проводят безжалостную корыстную антиобщественную политику, основанную на откровенно эгоистичной жадности. Нет смысла притворяться, что это не так, мы все знаем это, и я считаю это низостью.

Он говорил небрежно и бесцеремонно, словно объясняя очевидное группе подростков, у него был самоуверенный тон человека, который знает, что его моральные принципы не подлежат сомнению.

Реардэн смотрел на брата, словно изучал увиденный впервые в жизни предмет. Где-то в глубине его сознания ровно и нежно пульсировал голос, вопрошающий: "По какому праву? По какому моральному кодексу? По каким нормам?"

– Филипп, – произнес Реардэн, не повышая голоса, –произнеси еще раз что-нибудь подобное и окажешься на улице – прямо сейчас, в костюме, что на тебе, с мелочью в кармане.

Не последовало ни звука, ни движения. Реардэн заметил, что безмолвие и неподвижность троих людей, сидящих перед ним, не были удивлением. Ошеломленное выражение на их лицах не было шоком от внезапного разрыва бомбы, это была реакция людей, знающих, что они играют с огнем. Не последовало ни протестующих выкриков, ни вопросов; они знали, что он имел в виду, и знали, что это означало. Смутное отвращение подсказывало ему, что они знали об этом задолго до того, как он сказал.

– Неужели ты способен вышвырнуть на улицу собственного брата? – наконец произнесла мать; это был не протест, а мольба.

– Еще как способен.

– Но он твой брат… Это что-нибудь значит для тебя?

– Нет.

– Может быть, временами он заходит слишком далеко, но это всего лишь беспредметный разговор, современная болтовня, он сам не понимает, что говорит.

– Так пусть поймет.

– Не будь так жесток к нему… он младше тебя и… слабее. Он… Генри, не смотри на меня так. Никогда не видела у тебя такого взгляда… Не надо его пугать. Ты же знаешь, что нужен ему.

– А он об этом знает?

– Ты не должен быть жесток к человеку, который нуждается в тебе, это будет терзать твою совесть всю оставшуюся жизнь.

– Не будет.

– Ты всегда был так добр, Генри.

– Я не добр.

– У тебя всегда была жалость.

– Теперь нет.

– Хороший человек умеет прощать.

– Я не умею.

– Не заставляй меня думать, что ты эгоист. – Я эгоист.

Филипп переводил взгляд с матери на Реардэна. Он был похож на человека, который думал, что стоит на прочном граните, и вдруг обнаружил, что это гонкий лед, с грохотом трескающийся вокруг.

– Но я… – Он запнулся и замолк, его голос звучал как шаги, проверяющие лед на прочность. – Разве я не имею свободы слова?

– В собственном доме. Не в моем.

– Разве у меня нет права на собственные мысли?

– Только за собственный счет. Не за мой.

– Ты не терпишь расхождения во мнениях?

– Не тогда, когда я оплачиваю счета.

– Ты ничем, кроме денег, не интересуешься?

– Интересуюсь. Тем, что это мои деньги.

– И ты не хочешь принять во внимание другие вы… – Он чуть не сказал "высокие", но передумал. – Другие аспекты?

– Нет.

– Но я не твой раб.

– Может, я – твой?

– Не понимаю, о чем ты. – Он запнулся. Он понимал, что имелось в виду.

– Нет, – произнес Реардэн, – ты мне не раб. Ты волен уйти отсюда в любое время, когда захочешь.

– Я… я не о том.

– А я – о том.

– Не понимаю…

– Разве?

– Ты всегда знал мои… политические взгляды. Ты никогда раньше не возражал.

– Да, верно, – тяжело произнес Реардэн. – Возможно, я должен объясниться, если ввел тебя в заблуждение. Я пытался не напоминать тебе, что ты живешь за мой счет. Я считал, что уместнее об этом помнить тебе. Я думал, что любой человек, принимающий помощь другого, знает, что основным мотивом дающего является добрая воля и что в ответ следует платить той же доброй волей. Теперь я вижу, что ошибался. Ты получал еду, не заработав ее, и заключил, что любовь и привязанность тоже не нужно зарабатывать. Ты сделал вывод, что я самый безобидный в мире человек, на которого можно наплевать именно потому, что ты от меня во всем зависишь. Ты заключил, что я не напомню тебе об этом, что меня свяжет страх задеть твои чувства. Хорошо, давай откровенно: ты – объект благотворительности, чей кредит уже давным-давно исчерпан. Какую бы любовь я ни испытывал к тебе когда-то, она прошла. У меня нет ни малейшего интереса ни к тебе, ни к твоей судьбе, ни к твоему будущему, у меня нет никаких причин кормить тебя. Если ты покинешь мой дом, мне безразлично, сдохнешь ты с голоду или нет. Таково твое положение здесь, и надеюсь, ты будешь помнить об этом, если хочешь остаться. Если нет, убирайся.

Филипп втянул голову в плечи, Реардэн никак не отреагировал.

– Не воображай, будто мне доставляет удовольствие здесь жить, – сказал Филипп; его пронзительный голос прозвучал безжизненно. – Цели ты думаешь, что я счастлив, ошибаешься. Я все что угодно отдал бы, лишь бы убраться отсюда. – Слова были дерзкими, но голос звучал осторожно. – Если ты так думаешь, мне лучше уйти. – Слова были утверждением, но голос поставил знак вопроса в конце фразы и ждал; ответа не последовало. – И тебе незачем беспокоиться о моем будущем. Мне не нужно ничьих подачек. Я сам могу позаботиться о себе. – Слова были адресованы Реардэну, но глаза смотрели на мать; она молчала, она боялась пошевелиться. – Я всегда хотел ни от кого не зависеть, всегда хотел жить в Нью-Йорке, рядом со своими друзьями. – Голос понизился, и Филипп добавил в безличной размышляющей манере, словно ни к кому не обращаясь: – Конечно, у меня возникнут проблемы, связанные с поддержанием определенного социального статуса… Не моя вина, что меня будет стеснять фамилия, ассоциирующаяся с миллионами… Мне потребуется определенная сумма на год или два… чтобы жить подобающим образом.

– От меня ты денег не получишь.

– Разве я их у тебя просил? Не воображай, что я не смогу достать их, если захочу! Не воображай, что я не смогу уехать. Меня бы через минуту здесь не было, если бы я думал только о себе. Но я нужен маме, если я ее брошу…

– Не объясняй.

– А кроме того, ты меня неправильно понял, Генри. Я не сказал ничего такого, чтобы оскорбить тебя. Я вообще не затрагивал личности, просто обсуждал общую политическую ситуацию с абстрактной социологической точки зрения, которая…

– Не объясняй, – повторил Реардэн.

Он смотрел в лицо Филиппа. Оно было опущено, и глаза смотрели на Реардэна снизу вверх. Это были безжизненные глаза, в них не было ни искры возбуждения, ни личного переживания, ни вызова, ни сожаления, ни стыда, ни страдания; это были покрытые пленкой овалы, не выдававшие никакой реакции на реальность, ни единой попытки понять ее, взвесить факты, вынести разумное суждение, – овалы, наполненные лишь тупой, застывшей, бессмысленной ненавистью.

– Не объясняй. Просто закрой рот.

К отвращению, заставившему Реардэна отвернуться, примешивалась жалость. Он хотел схватить брата за плечи, встряхнуть его и закричать: "Как ты можешь поступать так с собой? Как ты дошел до такого состояния? Почему ты упустил чудесную реальность собственного существования?.." Реардэн отвел взгляд. Он знал, что все бесполезно.

Реардэн с усталым презрением заметил, что трое за столом молчали. Все прошедшие годы его предупредительность не приносила ничего, кроме злобно-праведных упреков. Где сейчас была их праведность? Теперь пришло время привести в действие их принципы справедливости – если справедливость входила в их принципы. Почему они не набросились на него с обвинениями в жестокости и эгоизме, которые он привык воспринимать вечным рефреном к своей жизни? Что позволяло им делать это годами? Реардэн понял, что слова, которые звучали в его сознании, были ключиком к ответу: согласие жертвы.


Вот что это за патологическое вполне желание не только ехать, но еще и пинать лошадь? Страх какой-то?

Apraxina, а-а-а!!!... (Я щаз дочитаю - а это неструктурированный вопль, реакция на первую фразу... они там что все, с ума посходили? "Чему их там только учат, в этих их школах?" В смысле - не знаю, как там ландыш герой - а я, если напрягаюсь в вышеозначенном порыве - не жду награды или наказания - мне не до того... )

а я, если напрягаюсь в вышеозначенном порыве - не жду награды или наказания - мне не до того

Да он тоже в момент порыва не ждет - он таких простых вещей ждет, что слезы капали. Например, чтобы семейство, которое он содержит, просто не вытирало об него ноги. Хотя бы игнорировало, уж если не может доброе слово сказать.

Apraxina, Короче, заинтриговала ты меня))) Надо читать - потому что по приведённым отрывкам они там все... странные. Главный герой (опять же по приведённым отрывкам) - похож на человека, исполненного гражданских добродетелей концентратора, у которого внезапно случился кризис эмансипации.

_ЛАЙТ_, концентратора, у которого внезапно случился кризис эмансипации. - в точку

А вот что там описано действительно прекрасно, и приятно, так это разнообразная «славатруду». Очень так... живо, точно и красиво.